Летом 1709 года Петр Алексеевич Романов, заслуженно прозванный «Великим», устроил шумный банкет по случаю своей блистательной победы в Северной войне. Отмечал он её, надо полагать, в своем легендарном стиле: с русским размахом, великодушием и шутейным сумасбродством.

На торжественном пиру присутствовали и «почетные гости» — несчастные шведские военачальники. Трудно представить, какое адское унижение им пришлось испытать, когда царь-батюшка произнес тост в честь побежденных: «Пью за наших шведских учителей». Воистину, простота хуже воровства! Слово, произнесенное от чистого сердца, может вполне стать причиной многовековой национальной боли и комплекса национальной неполноценности. А простак Петр поблагодарил своих недругов столь непосредственно и душевно, будто только что выиграл партию в гольф, а не кровопролитную войну. Естественно, шведы эту жуткую реплику запомнили хорошо. И надолго. Тем более, что именно с этого Петровского банкета, собственно и началась история Великой Российской Империи. А закончилась она через 278 лет на другом банкете, устроенном в честь присуждения Нобелевской премии русскому поэту — Иосифу Александровичу. Между двумя русско-шведскими банкетами протянулась бурная, насыщенная удивительными событиями история, кульминацией которой стала эпоха другого поэта — Иосифа Виссарионовича. И у кого-то из аплодирующих на Нобелевском банкете 1987 года наверняка навернулись на глаза слезы благодарности справедливому возмездию.

Запад отомстил Востоку сполна. Европа, поправ дикую нецивилизованную азиатчину, хоть и насильственно европеизированную, избрала в качестве лучшего человека мира – азиата-отщепенца, тунеядца, индивидуалиста, подонка нации. Интеллигента с европейским вкусом. Не «Нобель» Солженицына – русофила, поборника государственности, народности, земства и пр. подсек глиняные ноги Колосса, а именно премия Бродского антипода Петра, ознаменовала начало конца Империи. Побежденный Карл XII слинял, но его реванш все-таки состоялся.

По свидетельству Бенгта Янгфельдта, Иосиф Бродский к Швеции питал особую комплиментарность. И это не мудрено. Холодный и скупой уют этого края, суровый и в то же время комфортный климат, гремящее в каждой витрине торжество демократии, крайняя удаленность от жарких страстей Юга и Востока, конечно, были милы сердцу поэта-изгнанника. Помимо того, Стокгольм, модель Санкт-Петербурга, является точным архитектурным воплощением поэзии Бродского: строгой, добротной, законной, традиционной и по-европейски чистой. Видимо, Бродский давно догадывался, что именно в Швеции, эстетически родственном его взглядам государстве, будет поставлен крест на изгнавшей его Империи, что именно шведский писатель (кто его знает, может быть прапраправнук гостя Петровского банкета) представит миру увлекательный отчет о терниях и победах человекодоказательства гибели Колосса. А вот соседка чопорной Швеции, простушка Финляндия Бродскому, совсем не нравилось. И это тоже понятно: финны, несмотря на зимнюю войну 39-40 годов, близки духу Империи. То бишь, не суровые цивилизованные норманны, но родственники мордвы, собутыльники русских (читай: советских) населяют Финляндию. Ведь эстетика, как провозгласил Иосиф Бродский, важнее этики.

Бенгт Янгфельдт: «В любом случае Иосиф был очень рад покинуть Финляндию, – записал я на следующий день, вернувшись в Стокгольм. – Он уловил там атмосферу, слишком напоминающую родину».

И Францию Бродский тоже не жаловал. (До какой же степени нужно осознавать величие собственного масштаба, чтобы питать антипатию или симпатию в масштабах целых государств, народов?) Несмотря на войну 1812 года, Россия с Францией находились и находятся в приятельских отношениях, и вековая взаимосвязь культур этих стран очевидна. Даже в помещичьей российской глубинке баре общались по-французски. Не будем утверждать, что близость французской и русской культур вызывала у Бродского неприязнь к родине Бодлера, возможно, ее причина кроется опять же в его чопорном консервативном англоманстве. Бенгт Янгфельдт замечает: «Отрицательное отношение Бродского к Франции объясняется лучше всего как раз культурной несовместимостью. Его ум был по-английски деловит, конкретен, он не любил формализма французского мышления и флирта с марксизмом французских левых. А уж если Бродский чего-то не любил, он не любил это во всем, на всех уровнях. Так, например, посетитель ресторана, который проверял счет с очками на носу, вел себя «типично по-французски». Надо признаться, что шутка довольно плоская, если не сказать местечковая.

«В стихах легкого жанра, — добавляет Янгфельдт, — однако, Париж присутствует: в одном Бродский иронизирует над «левыми и другой сволочью», в том числе Сартром, в другом город выступает как нечто, от чего он хочет бежать:

Now that I am in Paris
I wish I were where my car is
(Теперь, находясь в Париже,/хотелось бы быть там, где моя машина)»

«My car» — это современный фетиш обывателя, мерило его общественного достоинства, средоточие чаяний и надежд генерации менеджеров. Когда Бродский говорит о «my car», он явно не шутит. Либо шутит самоиронично, изнутри, являясь частичкой этой генерации.

Но все-таки именно Сартр (непонятно к какой категории отнес его Бродский, к «левым» или «другой сволочи») отправил в Кремль письмо, защищающее поэта от репрессий.

Янгфельдт и Бродский не были друзьями, но виделись регулярно. Это обстоятельство позволило автору «Язык есть Бог» выписать подробнейший портрет самого известного русского поэта XX века. Разглядывая эту работу, мы видим, что Бродский был человеком, сотканным из противоречий. Он считал политику «самым нижним уровнем жизни» и, тем не менее, следовал своим жестким политическим убеждениям (в какой-то степени Бродский был политиком не менее крупным, чем политики Белого Дома и Кремля); он провозгласил закон превосходства эстетики над этикой, но всю жизнь испытывал чувство врожденной вины, которое никак не вписывается в этот самый закон; Бродский проповедовал ультраиндивидуализм, но не мог избавиться от отзывчивости и всегда, как мог, помогал друзьям; и, наконец, Бродский отказывался уезжать из родной страны, то есть, СССР, презирая ее при этом. Таков портрет Иосифа Бродского, «скептического классициста» с микроскопическим чувством юмора и безупречным чувством слова.

Читая книгу Янгфельдта, ощущаешь особое напряженное почтение к ее герою, человеку, которого невозможно спросить «как дела?», в присутствии которого необходимо взвешивать каждое слово, каждую фразу, судорожно думать о неожиданном повороте его мысли, то ли в сторону гнева, то ли в сторону благожелательности.

Если верить автору «Языка», самым суровым личным качеством Бродского было полнейшее безразличие к обществу, включая власть. А для власти нет ничего оскорбительнее, чем хладнокровное наплевательство на неё. Эта выпирающая, можно сказать, наглая, черта Бродского резко отличала его от кухонных советских интеллигентов. А вот что сближало Бродского с советским интеллигентом, так это вера в джинсово-колбасный миф о демократическом рае в «цивилизованных» странах. Именно такого человека скандинавы, некогда призванные навести порядок на Руси, а потом получившие по шее от Петра, и выбрали в качестве оружия возмездия. И возмездие состоялось…

Империя, созданная Петром, достигшая своего апогея при Сталине, рухнула. Но проиграли обе стороны. Уничтоженный Колосс возрождается Фениксом-уродом, с щупальцами спрута вместо крыльев. Победивший Запад передвигается в комфортной инвалидной коляске, отстаивая свое право на эвтаназию, или вдруг начинает биться припадочным Брейвиком. Выиграла, пожалуй, лишь поэзия Бродского, скупая, отшлифованная, как брусчатка Стокгольма, лаконичная, качественная, многогранная, и так далее, и так далее, и так далее…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>